Айно, дева молодая,
Прутья в рощице ломала,
Веники в лесу вязала:
Батюшке родному — веник,
Матушке родимой — веник.
И еще связала веник
Своему красавцу брату.
Возвращалась к дому Айно,
Шла домой через ольшаник.
Ей в дороге повстречался
Óсмойнен, идущий с поля,
Кáлеванин из подсеки.
Увидал он в роще деву
В пестрой юбочке нарядной
И сказал слова такие:
— Не для всех, краса девица,
Для меня, моя невеста,
Ты носи на шее бусы,
Надевай свой крест нагрудный,
Заплетай тугие косы,
Шелком их перевивая.
И ответила девица:
— Нет того на белом свете,
Для кого ношу я бусы,
Шелком косы обвиваю!
Крест с груди она сорвала,
Кольца с рук швырнула наземь,
Ожерелье — с белой шеи,
С головы — цветные нити —
Матери-земле в подарок,
Лесу темному на память.
А сама вернулась, плача,
В дом родной — на двор отцовский.
Был отец в то время дома,
У окна сидел на лавке,
Украшая топорище.
— Ты о чем горюешь, дочка?
Отчего, девица, плачешь?
— Как мне, батюшка, не плакать,
Не печалиться, родимый?
Мой нагрудный крест потерян,
Кисти пояса пропали,
Крест — из серебра литого,
Кисти пояса — из меди.
Брат у изгороди частой
Дерево тесал на дуги.
— Ты о чем, сестрица, плачешь?
Что горюешь, молодая?
— Как не плакать, милый братец,
Не печалиться, родимый?
Лучший перстень мой потерян,
Бусы лучшие пропали —
Золотой, как солнце, перстень
И серебряные бусы.
На мостках сестра сидела,
Золотой вязала пояс.
— Что горюешь ты, сестрица?
Отчего, меньшая, плачешь?
— Как, сестрица, мне не плакать,
Не печалиться, родная?
У меня в лесу сегодня
Золото со лба скатилось,
Серебро с волос упало,
Синий шелк с лица сорвался,
Красный шелк расплелся в косах.
Мать у погреба сидела,
С молока снимала сливки.
— Ты о чем горюешь, дочка?
Отчего, бедняжка, плачешь?
— Как мне, матушка, не плакать,
Не печалиться, родная?
В роще я ломала прутья,
Веники в лесу вязала.
А когда я шла обратно, —
Повстречался мне дорогой
Óсмойнен, идущий с поля,
Кáлеванин из подсеки.
Он сказал такое слово:
«Не для всех, душа-девица,
Для меня ты носишь бусы,
Крест серебряный нагрудный,
Ленты шелковые в косах».
Я сорвала крест нагрудный,
С пальцев — перстни золотые,
С белой шеи — ожерелье,
Синий шелк — с лица сорвала.
Красный шелк, вплетенкый в косы,
Матери-земле в подарок.
Лесу темному на память!
Дочке матушка сказала:
— Ты не плачь, моя дочурка,
Не тоскуй, ребенок милый,
В молодости мной рожденный.
Год кормись коровьим маслом,
Будешь статной и высокой.
Год кормись свининой белой,
Будешь резвой и веселой.
Год — лепешками на сливках,
Всех подруг нежнее будешь.
Да пойди на горку, Айно,
Отопри амбары наши,
В самом лучшем из амбаров
На ларце ларец увидишь,
Сундуки под сундуками.
Ты открой сундук заветный.
Под его узорной крышкой
Есть полдюжины блестящих
Поясов золототканых,
Семь хороших синих юбок.
Дочь луны сама их шила,
Солнца дочь их вышивала.
Ты повяжешь косы шелком,
Золото на лоб наденешь,
Шею бусами украсишь,
Драгоценным ожерельем.
Подбери себе рубашку
Белой ткани полотняной,
Натяни на бедра юбку
Самой лучшей синей шерсти,
Поясок надень нарядный,
На ноги — чулки из шелка,
Башмачки — из тонкой кожи,
На руки надень запястья
Да на пальцы по колечку.
А вернешься из амбара
На порог избы отцовской, —
Всей семье отрадой будешь,
Роду-племени утехой!
Ты по улице пройдешься,
Как цветок благоуханный,
Словно ягода-малина.
С каждым днем прекрасней будешь,
С каждым вечером милее!
Так сказала мать родная
Дочери своей любимой.
Но не стала слушать дочка
Утешений материнских.
Плача, по двору бродила,
Шла по улице, рыдая,
И, тоскуя, говорила:
— Что за мысли у счастливых?
Что за думы у блаженных?
Верно, мысли у счастливых,
Верно, думы у блаженных
Так и плещут, точно волны,
Волны малые в корыте.
— Что за мысли у несчастных,
У девчонок бесталанных?
Верно, мысли у несчастных,
У девчонок бесталанных,
Как сугробы под горою,
Как вода в колодце темном.
Целый день вздыхала Айно,
Целый вечер горевала,
И спросила мать родная:
— Отчего ты, дочка, плачешь?
У тебя жених на славу,
Муж великий на примете.
У окна сидеть он будет,
Разговаривать с роднею.
Но в ответ сказала Айно:
— Ах ты, матушка родная,
Вот о том-то я и плачу, —
О красе своей невинной,
О косе своей девичьей,
О волосиках коротких,
Что растут большим на смену.
Целый век я буду плакать,
Тосковать о красном солнце,
Вспоминать про ясный месяц,
Край оплакивать родимый,
Дом родительский, откуда
Ухожу еще ребенком,
Поле, где мой брат работал
Под окном избы отцовской.
Оттого я буду плакать,
Что дитя свое родное
Старику ты обещала,
Посылаешь молодую
Быть для дряхлого опорой.
Для отжившего утехой,
Для трясущегося нянькой,
Для бессильного защитой.
Лучше б ты меня послала
С берега крутого в воду
Быть сигам родной сестрою,
Рыбам вод морских подругой!
Тут пошла она на горку,
Дверь амбара отворила
И, открыв сундук тяжелый,
Пеструю откинув крышку,
Отыскала шесть блестящих
Поясов золототканых,
Семь хороших синих юбок.
Это платье дорогое
На себя надела Айно,
Золото на лбу связала,
Серебром одела темя.
Синий шелк прикрыл ей щеки,
Красный шелк обвил ей косы.
И пошла она печально
Вдоль одной лесной поляны,
Поперек другой поляны.
Шла по рощам, перелескам,
По прогалинам, болотам,
По лесным дремучим чащам.
По пескам она бродила
И печально напевала:
— Рано мне приходит время
С белым светом распрощаться,
В Мáнала уйти навеки,
В дом подземный удалиться.
Плакать батюшка не станет,
Матушка рыдать не будет,
Не прольет мой брат слезинки,
Не вздохнет по мне сестрица,
Если с берега я кинусь
В море, где гуляют рыбы,
Где большие ходят волны
Над глубоким темным илом.
День была она в дороге
И другой была в дороге,
А на третий день к закату
Ей в пути открылось море,
Камышом шумящий берег.
Плакала весь вечер Айно,
Горько жаловалась ночью
На прибрежном сером камне,
Где залив вдается в берег.
На рассвете рано-рано
Айно в море посмотрела,
Поглядела в ту сторонку,
Где конец виднелся мыса.
Там купались три девицы,
В море весело плескались.
Айно к ним пошла четвертой,
Веточка лесная — пятой.
Бросила у моря Айно
На ольху свою сорочку,
Юбку синюю — на иву.
На земле чулки остались,
Башмачки — на сером камне,
На песке — цветные бусы,
Перстни светлые — на гальке.
Высился утес над морем,
Пестрый камень золотистый.
Поплыла к утесу Айно,
На скалу она взобралась
И уселась на вершине.
Но качнулся пестрый камень,
Быстро в воду погрузился
И ушел на дно морское.
Вместе с ним исчезла Айно,
Айно — вместе со скалою!
Так в волнах погибла дева,
Тихая лесная пташка.
Кто ж теперь доставит слово,
Весть печальную доставит
Роду-племени девицы,
Знаменитому в округе?
Эту весть доставил заяц,
Быстрый заяц длинноногий.
Он принес родному дому
Весть о гибели девицы:
— Ваша дочь погибла в море
С ожерельем оловянным
И серебряною пряжкой.
Отстегнулся медный пояс,
И ушла девица в воду,
В мокрое упала море,
Чтобы стать сигам сестрою,
Рыбам вод морских — подругой!
Услыхала мать родная,
Залилась слезами тихо,
А потом заговорила:
— Матерям скажу я слово:
Не качайте ваших дочек,
Не баюкайте малюток.
А когда придет им время,
Замуж их не выдавайте
За немилых против воли,
Не губите понапрасну
Так, как я сгубила дочку,
Айно, пташечку лесную!
Так рыдала мать родная,
И текли ручьями слезы
Из очей глубоких, синих
По страдальческим морщинам,
По щекам ее увядшим.
Вот слеза, другая, третья
По щеке ее скатилась,
Пала светлою росою
На подол ее одежды.
Вот слеза, другая, третья
На подол ее скатилась,
А с подола пала наземь —
Матери-земле на благо,
Канула в морскую воду —
Морю синему на благо.
Но еще струились слезы,
И бегущие потоки
Три реки образовали.
А на тех горючих реках —
По три огненных порога.
И у каждого порога
По три отмели песчаных.
А на отмели песчаной —
По холму по золотому.
На холмах растут березы.
И у каждой на верхушке
Три кукушки золотые.
Первая из трех кукушек
«Любит, любит!» — куковала.
А вторая из кукушек
«Милый, милый!» — напевала.
А последняя кукушка
«Радость, радость!» — повторяла.
Первая из трех кукушек
Куковала вешний месяц,
И второй, и третий месяц —
Для девицы, что лежала
Без любви в холодном море.
А вторая из кукушек
Вдвое дольше куковала
Над печальным, одиноким
Женихом девицы юной.
А последняя кукушка
Никогда не умолкала,
Матери несчастной пела,
Навсегда забывшей радость.
И сказала мать родная,
Услыхав напев кукушки:
— Мать, утратившая дочку,
Не должна кукушку слушать.
Чуть кукушка закукует, —
Сердце матери забьется,
По щекам польются слезы,
Капли слез крупней гороха,
Тяжелей бобовых зерен.
Укорачивает горе
Век ее на целый локоть,
Отнимает четверть жизни,
Изнуряет скорбью тело.
Нет, не слушайте весною
Пенья звонкого кукушки!
Источник:
Немного времени прошло, стаяли снега, и принесла синица весть в Похьолу, что скоро приедет Вяйнемёйнен свататься к юной Айно, сестре Йоукахайнена. Послушал отец синицу и, довольный, оставил у окна топорище, которое вырезал из ясеня, отложил молча брат у ворот новую дугу, перестала ткать золотой пояс любопытная сестра, мать у кладовой, где снимала ложкой сливки, захлопотала к скорому празднику, и только Айно сорвала от горя с шеи жемчуг и зарыдала в платок, от прошлых слез не просохший, — не хотела она для старика носить белый жемчуг и дорогие платья, унизывать нежные руки перстнями и запястьями, не хотела для седоусого заплетать ленты в косы и повязывать шелковый налобник.
— По пустому ты слезы льешь, — сказала старуха-мать. — Горевать тебе не о чем — будешь за Вяйнемёйненом ото всякой беды в защите, каждый день на столе будут масло, свинина и молочный хлеб, по горнице будешь ходить в привозных платьях и золотых подпоясках.
— Не надо мне платьев и белых хлебов, — ответила сквозь слезы Айно. — Согласна я ходить в небеленой холстине и есть черную краюшку, лишь бы остаться в отцовском доме рядом с родимой матушкой.
Но не захотела старуха слушать пустые речи дочери. Отвела она Айно к резному сундуку с приданым и разложила перед ней на пестрой крышке невестино богатство: семь чудных синих платьев, которые соткали некогда дочери месяца и солнца — дивные мастерицы, шесть золотых подпоясок, серебряный налобник и золотой кокошник, полотняные сорочки и платья из тончайшей мягкой шерсти, ожерелья из лунного жемчуга, шелковые чулки, пояса и ленты, башмаки из тонкого сафьяна и опойка, драгоценные подвески, кольца и браслеты — все до последней медной иголки выложила мать на крышку сундука. Думала она, что уймутся у дочери горькие слезы, как увидит она приданое, но по-прежнему рыдала Айно — не слушала матери, и наседали на нее думы темнее угля и чернее смолы.
— Не угодила я тебе, — огорчилась мать, — все ты печалишься и плачешь.
— Жалею я, что не умерла при рождении, — всхлипнула красотка Айно. — Мне бы тогда немного было нужно: чуть холстины на рубашку да уголок под дерном. Ты бы чуть поплакала, едва бы выжал слезу отец, а брат и вовсе не стал бы горевать. Милая матушка! Всю жизнь буду я сетовать, что отдала ты меня в утеху старику — служить дряхлому опорой. Лучше б обещала меня холодному морю — милей мне быть подругой рыбам, чем подмогой немощному старцу, который о свой чулок спотыкается и не может переступить порога!
День и другой не унимала слез Айно, а на третий день пришла к сундуку с приданым, откинула пеструю крышку и надела лучшие наряды, нацепила золотые подвески, унизала белые руки дорогими перстнями и запястьями. Вышла Айно из дома и, не в силах смирить девичью печаль, отправилась куда глаза глядят. Тяжелая тоска давила ей сердце, постылой казалась красавице жизнь, тягостные мысли одолевали ее — горько и обидно было Айно, что не плачет по ней мать, не жалеют ее отец и брат, сухи глаза у ее сестры, — больше не страшила Айно смерть, и уже призывно тянули ее к себе черные поля Маналы.
Прощаясь с деревьями и травами, долго брела Айно по лугам, болотам и дремучим лесам, пока не вышла наконец на берег моря. Под сумрачным небом дождалась она рассвета, а с первым солнечным лучом сняла жемчуга и кольца, сбросила на осину платье и рубашку, скинула на камень башмаки с чулками и вошла в холодные волны. Приняла красавицу пучина, потянула в илистые глуби, и, расставаясь с белым светом, спела Айно прощальную песню:
— Море синее избыло
Все печали бедной
Айно, Облизали волны слезы,
Грудь девичью обласкали.
В Маналу навек спускаясь,
Заклинаю на прощанье:
Никогда, отец родимый,
Жив покуда, в этих водах
Не лови сетями рыбу!
Матушка, жива покуда,
Из прозрачного залива
Не бери воды студеной
Ни для теста, ни для пива!
Никогда, любимый братец,
Не ступай на этот берег,
В волнах моря, жив покуда,
Не пои коня лихого!
Не ослушайся совета:
Никогда водою здешней
Ты лица омыть не вздумай!
Ведь вода в заливе этом —
Кровь моя, руда из жилок,
Рыбы быстрые в глубинах —
Мое тело, стан мой гибкий,
Заросли кустов прибрежных
Из костей моих поднялись,
А трава береговая —
Тихо сомкнулись над Айно тяжелые волны — навсегда утолило море девичью тоску и стало отныне от слез ее соленым.
В то время пробегал по берегу заяц и услышал песню Айно. Был тот заяц изрядным храбрецом в своем трусливом племени — взялся он доставить весть на родимый двор утопшей. Быстро помчался длинноухий: рассказал в доме красавицы, что больше не вернется к ним Айно, что отныне она — сестра тюленям и подруга рыбам, что потеряла облик человечий и стала русалкой в морских владениях Ахто, в свите царицы Велламо.
Зарыдала мать по бедной своей кровиночке и заказала всему роду, которым предводила, не качать в колыбели дочек, не растить для того лишь несчастных малых деток, чтобы потом насильно выдать замуж.
С такою силой текли из глаз старухи слезы, что залили платье и чулки с красной строчкой, а на земле, под ее ногами, разделились на три потока. Так вышли три реки из слез материнской печали, из вод их поднялись три скалы: на каждой скале — холмик, на каждом холмике — береза, а на тех березах — три золотые кукушки. Кукуют кукушки в три голоса: одна на любовь гадает, другая зовет жениха, третья кличет радостные посулы. Но одну лишь беду накуковали всем золотые птицы: невеста без любви сгинула в море, одиночеством томится оставленный жених, несчастная мать изводится, выплакала глаза по дочери…
Источник:
Л. И. Иванова
Процесс развития народных верований от тотемизма к политеизму, а затем — монотеизму практически невозможно проследить на примере одного фольклорного жанра. Сегодня самую полную картину карельских верований нам дают заговоры и мифологическая проза. Но нагляднее всего этот процесс виден на примере «Калевалы», ибо она явилась по праву энциклопедией карельского быта и верований различных эпох. Э. Лённрот вложил в это произведение не только все свои знания, огромное фольклорное богатство, весь талант, но и собственные взгляды патриота и христианина, подлинного сына XIX в. Именно поэтому в поэме нашли отражение все три типа верований, а заклинательная поэзия и мифологическая проза и в наши дни, синкретизировав верования многих столетий, демонстрирует их развитие от тотемизма через политеизм — к монотеизму. Среди мифологических персонажей «Калевалы» можно выделить несколько типов.
К первому можно отнести персонажей самого древнего уровня, самых архаических мифов, от образов которых сохранились только осколки. Причем по сравнению с народными рунами в «Калевале» они явно поблекли. Это и огромный орел, и большой бык, по рогам которого белке приходится скакать несколько дней и ночей, и образ девушки-лосося, и чудо-образ сампо, и почитаемый медведь Отсо, в честь которого устраивали даже настоящий ритуализированный праздник. К этому типу относятся и противопоставленные друг другу образы «пчелки-маленького человечка» и злого шершня. Это самый таинственный мифологический срез «Калевалы», на нем лежит яркий отпечаток древнейших тотемистических верований карелов: человек искал покровителя среди окружавшей его живой и неживой природы. Э. Лённрот уже в конце жизни, отвечая на сетования Д. Европеуса, что тот записывает рун все больше, а понимает смысл самого древнего их пласта все меньше, писал: «Кто бы не желал этого знать! Однако я, со своей стороны, думаю, что эти изыскания относятся к тем, на которые не стоит тратить много времени» 1 . Неслучайно сам Лённрот, начав с диссертации о языческом божестве финнов Вяйнямейнене и написав «Калевалу», после 1849 г. хранил о рунах практически полное молчание, если не считать лекций для студентов.
Следует согласиться с мнением В Кауконена о том, что, пытаясь на основании мелких осколков установить древнее содержание руны и содержание самых архаичных образов, мы делаем не что иное, как создаем новый миф, то есть нечто иллюзорное, существующее только в нашем воображении2.
Следующую группу мифологических образов представляют персонажи низшей мифологии и политеизма. В. В. Иванов сопоставлял низшую мифологию и политеизм с неофициальным и официальным культом. В качестве доказательства он приводит сведения о Мокоши, которой на Руси в течение длительного времени поклонялись только «бабы богомерзкие». По свидетельствам анатолийских клинописных текстов II тыс до н. э., женщина-жрица при магических действиях, в частности обрядах врачевания, обращалась только к духам низшей мифологии, а жрецы официального культа — к «тысяче богов» Хеттского царства3. Например, в карельской мифологии языческий божественный пантеон в подавляющем большинстве был мужского пола, духи — параллельно и мужского, и женского, а самая главная из них — мать земли, вообще не имела соответствующей мужской ипостаси.
Среди низших мифологических персонажей, присутствующих как в фольклоре, так и в «Калевале», можно выделить хозяев и духов различных стихий: воздуха, земли, воды. Их обилие в «Калевале» бросается в глаза. Многие из них выдуманы Лённротом, но подавляющее большинство проникло в поэму из заклинательной поэзии, а точнее, вместе с нею, так как в последнее издание «Калевалы» Лённрот включил много именно заговорных рун.
Из древних заклинаний Лённрот взял и яркую цветопись, свойственную описанию тех или иных духов, и множество блестящих, звонких эпитетов и метафор (например, «милая воздушная дева», «в голубых чулках красивых, в пестрых кенгах с каблучками»), и разветвленную систему имен, которые являются именами только в определенном смысле (например, в переводах на карельский это просто Дева болей, Дева месяца, Дева жил).
Духи в «Калевале», как и в заговорах и мифологической прозе, и добрые (Дева солнца, Дева месяца, Дева добрая рябины), и злые (например, Сюятар, сотворившая змею из собственной слюны: «плюнула на воду ведьма, харкнула на волны злюка», или «Дева Туони, дочь слепая, Ловиатар, бабка злая, худшая из дочек Туони, злейшая из дочек Маны», родоначальница всяких зол и болезней). Но в мифологической прозе подчас нет абсолютного подразделения на добрых и злых духов. Так, например, хозяин леса считается очень опасным, но он же может подарить охотнику лося, хозяйка дома в основном покровительствует жильцам, но, обидевшись за что-то, может начать вредить им. В заклинательных рунах и в «Калевале» грань между добрыми и злыми духами более четкая.
Почти у всех этих духов есть семьи, дети, слуги и служанки. Подчас и в рунах, и в быличках они делают самую обыденную работу. Когда Вяйнямейнен попадает в Туонелу, он видит, что «Туони маленькая дева, низкорослая служанка, стиркой платьев занималась» И в то же время обыденность мифологизируется жена Илмаринена просит Деву юга и Деву тепла своими передниками и подолами укрыть скотину от дождя и ветра И заклинательная поэзия, и мифологическая проза, и эпические песни демонстрируют веру народа в духов, в хозяев природы Но у каждого жанра свои цели повествования Архаические заговоры непременно включали историю происхождения какого-то явления — болезни, раны или другой напасти, а затем старались ее победить, уничтожить или, наоборот, призвать на помощь соответствующего духа, хозяина Иначе говоря, знахарю и колдуну требовалось покровительство духов Быличка же никогда не была ориентирована на какое-то архаичное время, событие в ней всегда происходит на глазах либо рассказчика, либо его близких, знакомых. Кроме того, быличка сообщает, что встреча с духами чаще всего нежелательна, скорее, даже опасна, она учит, как избежать этой встречи, несет на себе печать нравоучения. У Лённрота духи часто представлены как существа с высокоразвитым чувством прекрасного (примером этого может служить восхищение Духов земли, воздуха и воды игрою Вяйнямейнена на кантеле). Описание их гнева доводит до гротеска.
В мифологической прозе строго оговорено время появления духов, оно сакрально: это или праздники, или полночь (иногда полдень) Появляются духи чаще всего совершенно внезапно (даже, когда их ждут) В заговорах время также строго ограничено, но приходит или оказывает помощь хозяин той или иной стихии уже по просьбе знахаря (колдуна) В эпосе к духам часто обращаются сами люди и в любое время.
В эпических песнях широко распространены образы хозяев и Духов воды, леса, воздуха В быличках же практически нет Духов воздуха (за исключением, быть может, tuulennena «нос ветра»), зато действуют хозяева строений бани, дома, хлева, риги, мельницы, лесной избушки, что является показателем стадиально более позднего времени появления быличек по сравнению с эпосом.
Вера в персонажей низшей мифологии как неофициальная религия широко бытует в фольклоре и в наши дни. Об официальной религии карелов первой половины II тыс. наиболее полное представление можно получить из предисловия М Агриколы к переводу Псалтири, написанного в 1551 г. Известный проповедник христианства указал в нем на поклонение народа одиннадцати языческим богам хяме и двенадцати карельским. В качестве богов хяме (а они нас интересуют потом), что чаще всего встречаются и в «Калевале», и в карельском фольклоре), Агрикола отметил Vainamoinen, который «песни выковал», Ilmarinen, который «небо и мир создал и приводил к месту путников», «сынов Калевы», косивших луга, Tapio, добывавшего в лесу зверей, и Ahti, достававшего из воды рыбу. Также в качестве «идолов, которым прежде поклонялся» народ хяме, названы Turisas, Lieckio, Cratti, Tontu, Rachkoi, Capeet.
В языческом пантеоне карелов Агрикола выделил несколько божеств: Kakri ухаживает за стадом, Wirancannos, Rongoteus, Pellonpecko, Egres дали человеку различные зерновые культуры и корнеплоды, Kondos сделал луга и поля, Hittauanin и Nyrckes принесли зайцев и белок в леса. Ukko воспринимается как повелитель ветра, осадков и грома, причем это, видимо, главный бог, потому что только у него есть жена Rauni и ему посвящен праздник крестьян после весеннего сева4. В заключение Агрикола писал: «Разве не безумен (проклят) тот народ, который верил и молился им. Тогда Черт и Сюндю (Pira ja Syndi) унесли его, потому что он поклонялся и верил в них»5.
Фольклор, к сожалению, даже на территории Финляндии целенаправленно и активно начал собираться только со второй половины XIX в., когда со времени Агриколы прошло почти 300 лет, а еще он указывал, что массовое поклонение этим богам уходит в прошлое. Проделав кропотливую работу, финский фольклорист Е. Хаутала установил, что имена Ainemoinen, Ilmarinen, Ahti, Tapio, Turisas встречаются в эпических песнях и заговорах; Caleuanpojat — в эпических песнях и мифологических рассказах, Lieckio, Cratti и Tontu — в мифологических рассказах и верованиях. Забыто только значение Rachkoi и Capeet. Из карельских божеств Wirancannos, Ukko и Nyrckes являются действующими лицами эпических песен и заговоров, Hiisi и WedhenEme — эпических песен, заговоров и быличек, Egres и Kakri — верований и обрядов. А имена Rongoteus, Pellonpecko, Kondos, Rauni практически фольклору XIX в. были уже незнакомы.
Самыми известными именами из списка Агриколы являются два главных героя «Калевалы» — Вяйнямейнен и Илмаринен. Но ни в народных рунах, ни в «Калевале» они не воспринимаются как боги. Это, в первую очередь, культурные герои, сделавшие массу первопредметов: сеть, лодку, рабочие инструменты, кантеле, сампо, добывшие огонь. Причем в южной Карелии приоритет чаще отдается Илмаринену (Ilmoilline).
Божество воды Ахти и божество леса Тапио широко распространены и в фольклоре, и в «Калевале». Здесь Лённрот верен современной ему народной традиции. Это не боги середины тысячелетия, но за ними полностью сохранены права на владение подвластной им территорией. Мы узнаем, в каких условиях живут их семейства. И в то же время эти божества по своим функциям практически идентичны Духам леса и воды.
Образ финского бога Turisasa также нашел отражение и в «Калевале», и в рунах Это Турсо, или Ику-Турсо. Он появляется редко: участвует в посадке дуба — «божьего дерева» и пытается помешать краже сампо. Но это морское чудище не имеет ничего общего, кроме имени, с богом из списка Агриколы Образ сынов Калевы Лённрот в свою поэму не ввел, хотя в записях народных рун, а также в финских быличках он встречается. Зато Kalevanpojat хорошо сопоставимы с Калевипоэгом, сыном Калевы, богатырем из эстонской мифологии. Это с ним связывались особенности географического рельефа: скопления камней, равнины — это его сенокосы; гряды холмов — следы его пахоты; озера — его колодца. В этом образе присутствуют некоторые признаки демиурга.
Из карельского языческого пантеона Агриколы в фольклоре и «Калевале» встречаются пять персонажей.
Wedhen Erne — мать воды. Ее образ сопоставим с Ильматар, которой Лённрот, в отличие от народных рун, отдал первенство в сотворении земли из яйца утки. Она в «Калевале» — «мать воды и дева неба». Wedhen Erne — единственное божество, которое как бы не имеет имени. Поэтому ее можно сопоставить и с Хозяйкой воды, которую Лённрот вслед за рунопевцами поднимал даже выше, чем Ахто. Nyrckes, который, по верованиям карелов, «дал лесу белок», сопоставим с Нюрикки, сыном бога и хозяина Метсолы. Хийси — божество из списка Агриколы, широко распространен практически во всех жанрах фольклора. Хийси — это олицетворение злого, в отличие от Тапио, хозяина леса. Он очень близок к образу kara, pira, то есть черту. Поэтому параллельно с именем Хийси появляется имя Лемпо или ютасы, злые духи, населяющие и горы, и воду, и огонь, и кладбища.
Wirancannos из списка Агриколы созвучен Вироканносу из «Калевалы» и рун. Но это уже совершенно другой образ. В 20-й песне «Калевалы» — это мясник, заколовший большого быка, а в конце поэмы -священник, окрестивший чудеснорожденного сына Марьятты (аналог Христа), пришедшего на смену Вяйнямейнену. Это очень символично, поскольку Вироканнос являет собой как бы мостик к монотеизму, пришедшему на смену языческому многобожию.
В этом смысле не менее интересен и образ Syndy из карельских быличек, появляющийся во время Святок. Агрикола ставит его в один ряд с Pira, чертом. А в фольклоре XX в. — это ярчайший синтез политеизма и православия.
Подобно этому и Ukko — верховное божество из списка Агриколы, сопоставимое с Перуном, Зевсом и Гором, по воле Лённрота — христианский библейский Бог. По словам Випунена, Ukko — создатель мира и человека, милосердный и любящий помощник. В его образе ярко проявился синкретизм языческих и христианских верований, который пронизывает насквозь заговоры и былички XX в., в которых на смену духам приходят православные святые, покровители различных сфер деятельности.
Таким образом, «Калевала», как и весь карельский фольклор, демонстрирует развитие народных верований от тотемизма к политеизму, а затем — монотеизму.
1 Кауконен В. Как Лённрот представлял себе сампо // «Калевала» — памятник мировой культуры. Петрозаводск, 1986. С. 33.
2 Киуру Э. Миф о сампо // «Калевала» — памятник мировой культуры. Петрозаводск 1986. С. 71.
Загрузка...
